Ее светлые волосы были обрезаны шапочкой, на маленьких ступнях красовались мужские остроносые туфли.Падение было неизбежно. В лесу не было видно ни зги, коварный еловый корень подсек ноги беглеца – он на секунду замер, едва успев взмахнуть руками, и рухнул в прелые листья. Так и лежал бы он ничком, вслушиваясь в сердечный набат, но в миллионе лесных шорохов отчетливо послышался треск. Кто-то осторожно ступал по сухому валежнику, и беглец, боясь пошевелиться, больше всего хотел, чтобы земля поглотила его и облизнулась. Шаги стихли. Беглец поднял голову, и – наливаясь свинцом, она завалилась набок, прерывая последнее дыхание. Едва холод земли слился с холодом сердца, валежник глухо заворчал, и шаги удалились…
Молодой маркграф возвратился из крестового похода, овеянный славой осады Эдессы и Антиохии, познавшей предательство Фируза. Он въехал в город под грохот литавр и бурю труб на черном арабском скакуне, - перед собой, укрыв зеленым шелком, расшитым серебром и золотом, он вез прекрасную девушку. Ее светлые волосы были обрезаны шапочкой, на маленьких ступнях красовались мужские остроносые туфли. Маркграф бережно опустил ее на землю, почтительно взял за руку и представил родителям, молодой жене, слугам и прочим горожанам прелестную гостью – Форагиду. Она ушла в крестовый поход еще совсем юной, переодевшись в одежду старшего брата, и отправилась в Святую землю. Там, в первых рядах она врывалась в города и селения, неся боевое знамя. В сражении при Дорилее маркграф был ранен сельджуками, - на хрупких плечах Форагида вынесла его с поля боя. С тех пор, как ангел-хранитель, она всюду сопровождала маркграфа - он не хотел остаться в долгу и на пиру, устроенном в честь возвращения, провозгласил Форагиду даром Святой земли и поклялся выдать ее замуж за того, кого она изберет в мужья. Его словам не придали значения, - маркграф был навеселе и много говорил. Никто не заметил, как блеснули глаза Форагиды над чашей с медвяным вином.
На следующее утро, едва солнце коснулось горных вершин, молодая жена маркграфа, выданная за него насильно в шесть лет, была найдена в своей постели мертвой.
Город утонул в черном крепе и заупокойных службах. Молодой маркграф был безутешен - верная Форагида облачилась в глубокий траур вместе с ним. Но минул срок благочестия – и день в день город увидел, как они обвенчались.
Шло время, и с каждым днем мысли маркграфа становились все мрачнее. Жена, прежде казавшаяся ему верхом совершенства, набила оскомину; воспоминания о военных походах, о вольной жизни и мародерствах не давали ему покоя. В стенах замка он чувствовал себя зверем, угодившим в капкан. Он стал пропадать на охоте, неделями бродил по лесной глуши и болотным топям, возвращался домой с отощавшими гончими, измотанными слугами и ворохом звериных шкур. Устроившись поудобнее в кресле у камина, он собирал домашних и начинал длинный рассказ о том, как они охотились на крупного медведя, на свирепого кабана, как расставляли силки на лесную дичь, и неизменно медведи и кабаны от рассказа к рассказу становились все крупнее и свирепее, а дичь – все многочисленнее.
В середине зимы в одной из деревенек маркграфства случился страшный пожар. Лачуги сгорели за считанные минуты, как высушенная солнцем трава. Уцелевший скот бесцельно бродил между потухшими развалинами, тщетно взывая к хозяевам. Среди прочих, оставленных в затоптанном снегу, люди приметили огромные следы копыт быка, - сам бык должен был быть выше деревенской колокольни. Услышав эту весть, маркграф, хандривший дома, вяло отмахнулся, еще раз приложился к бутылке и задремал в кресле.
В Жирный вторник, перед Великим постом, когда вино и пиво текли рекой, а блинами и пирогами можно было крыши покрывать и щели конопатить, по главной улице шло карнавальное шествие во главе с ражим Масленицей. За огромной маской Жруньи и колесницей с Объедалом и Обпивалом шла толпа ряженых со свечами и пирожками: свечи нужно было друг у друга задуть, а пирожки – отнять и съесть. Маркграф сидел на балконе, принимая поздравления и отчаянно зевая; Форагида покинула его и готовилась к торжественным молебнам Пепельной среды. Сгущались сумерки, люди еле держались на ногах от обильных возлияний, уже через силу жевали скоромное, горланили пьяные песни и порывались пуститься в пляс до полуночи – как вдруг из тесного переулка на улицу выглянула огромная тень. То был призрак с золотым полумесяцем рогов, глазами, горящими огнем и раздвоенными копытами размером с телегу. Тень шагнула на улицу, под вопли отрезвевших гуляк, смела и скомкала пляски и песни, и, рысью несясь по мостовой, опорожняла желудок огнем и серой – город вспыхнул, как спичка. В одно мгновение чудовище скрылось в каком-то переулке, а люди едва успевали выбегать из домов и пытались потушить пламя – тщетно. Маркграф, охмелевший и злой, вскочил из кресел и велел спустить гончих по следу быка. Несчастные животные взвизгивали при каждом шаге, - камни мостовой горели и плавились под ногами. Добравшись до переулка, из которого появился призрак, собаки, бесстрашно нападавшие когда-то на медведей, попятились и, дрожа всем телом, прижались к ногам хозяина. Маркграф кричал на них и гнал за зверем, затем со злостью пнул их и побежал по его огненным следам, не замечая ничего вокруг, – до переулка, где клубились пары серы и дыма. Задыхаясь от гнева, он выбежал из него обратно на мостовую и увидел город, объятый огнем. Душераздирающие вопли, мрачный гул огня, грохот падающих балок и рушащихся стен, маленькие тени людей и дома, обратившиеся в костры до самого неба, - фантом войны вырос перед ним из-под земли и пепла. Маркграф ощутил в своих руках тяжелый отцовский меч и, не понимая, где он, не помня себя, бросился на людей с криками «Смерть неверным!»…
Утром он очнулся в своей постели, разбитый и с тяжелой головой.. Ему казалось, что вчера он видел сон, настолько живой… - он готов был поклясться, что чувствовал запах гари и страха, видел, как наяву, один из городов, взятых после затяжной осады… С трудом шевелясь, он встал и подошел к окну. «Пожар!» - вспомнил он, но город мирно готовился к Великому посту; от вчерашнего пожара не было и следа. «Меч!» - он обернулся, но меч висел на стене вместе со щитом. Он почувствовал, что руки у него стали холодными и липкими – с ужасом поднял их к глазам и увидел следы крови, не успевшей засохнуть. С истошным криком маркграф бросился к двери, но за несколько шагов ослаб настолько, что не смог ее открыть, беспомощно осел на пол и впал в беспамятство.
Открыв глаза, он увидел жену. Форагида дремала в кресле возле его постели. Маркграф попытался встать – и понял, насколько ослаб. Он тихо позвал жену, пугаясь собственного голоса – она проснулась и тотчас же позвала лекаря. Маркграф, задыхаясь и сбиваясь, рассказал им все, что видел в Жирный вторник – лекарь, покачав головой, сообщил ему, что с тех пор прошло уже более месяца, но никакого пожара не было. Он пообещал маркграфу выяснить, какое животное явилось его воспаленному воображению, и примерно его наказать. Маркграф, откуда только силы взялись, швырнул в него подушкой и зашелся от крика – он понял, что его считают сумасшедшим. Лекарь настоятельно рекомендовал Форагиде позвать духовника, чтобы тот помог изгнать демона безумия.
Как только он ушел, маркграф вскочил с постели, в одной рубашке кинулся к библиотеке, раскрыл том бестиария и принялся его листать, не обращая внимания на жену, просившую его одуматься и поступить по совету лекаря. Он судорожно переворачивал золоченые пергаментные страницы, что-то злобно бормотал – Форагида оставила его, чтобы позвать слуг, и тотчас возвратилась, услышав его вопль. Маркграф держал в руках вырванную из бестиария страницу, где был изображен зеленый бык с золотыми рогами. За ним гнались нарисованные рыцари, укрывшиеся щитом от огненных и серных испражнений быка, земля вокруг них была выжжена. Под миниатюрой шел рассказ о хитром звере – бонаконе, который нещадно сжигает своих преследователей. Маркграф прыгал от радости, тряс пергаментным листом перед лицом жены; когда вошли слуги, чтобы увести и запереть его в спальне, он сидел на полу и рыдал, - на него недобро взглянул зверь бонакон на картинке.
Ночью маркграф лежал в темноте на полу – кровать казалась ему горячей сковородой. По потолку бродили какие-то тени, они шептались и хихикали. За дверью послышались шаги, и кто-то остановился, не решаясь войти. Вот заскрипели дверные петли – в комнату медленно вошла жена. Маркграф явственно различал ее бледное лицо, светлые волосы, которые она так и носила шапочкой. Форагида прошла мимо него, не замечая, приблизилась к кровати; она подняла волосы, обнажив острые, как у эльфа, уши, и вытянула из-за воротника тонкий золотой серп. Маркграф увидел, как над его кроватью, из простыней, проросли и взошли в одно мгновение диковинные цветы с синими листьями и бутонами. Вот один из них раскрыл чашечку и забормотал на непонятном языке. Маркграфа прошиб холодный пот – он вспомнил, как при взятии самого первого села он вломился в убогую лачугу, и беззубая старуха в черном платке протянула к нему руки с мольбой на своем наречии; цветок плакал и стенал, как та старуха, а затем рухнул, как подкошенный – так же, как и старуха, на которой молодой маркграф решил опробовать новый меч. Форагида срезала его и спрятала в переднике. Все следующие цветы – казалось, их было несколько тысяч – повторили его судьбу. В ушах маркграфа стояли предсмертные рыдания и крики - ими он добывал несметные сокровища, которые привез домой из похода. Последний из цветов позвал его голосом молоденькой жены, погибшей во цвете лет, и пал жертвой серпа. Окончив обильную жатву, Форагида укрыла острые уши и вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Маркграф лежал ни жив, ни мертв, и леденящая мысль стучала в висках: его жена – ведьма. Он вскочил на ноги, сорвал меч со стены и с боевым кличем бросился к двери.
За дверью стояла Форагида. Она с холодной усмешкой встретила мужа. К ее плечу вдруг опустилась морда бонакона, из его ноздрей валил густой дым. Боевой пыл маркграфа испарился, он заметил, что его меч рассыпается и течет на пол потоком песка. Форагида зловеще рассмеялась: «Вот так герой! Вот так славный крестоносец! Решил истребить врага в своем же доме – ведь ты же почти святой! А когда ты губил старух и детей, жестоко убивал неверных и их жен, грабил их дома и осквернял могилы, неужели ты думал, что кара не настигнет тебя? Когда ты задушил свою молодую жену, ждавшую тебя из похода, и все судачили, что это я свела ее под своды фамильного склепа, - разве ты не ждал возмездия? Или ты думал, что, нашив на одежду полотняный крест, стал чище и безгрешнее понтифика? Пришло время – вот твоя казнь», - Форагида взмахнула рукой, и бонакон забил копытом, свирепо вращая глазами. Стены вокруг закружились и растаяли – они оказались на улице города. Но какого города? От него остались одни руины, обуглившиеся ребра домов и оплавленные камни мостовой – словно армия захватчиков прошла по стране и выжгла ее дотла. На месте графского замка высилась гора камней. «Вот твоя казнь, - повторила Форагида. - Живи с этим, если сможешь».
Сердце маркграфа бешено заколотилось, он закрыл лицо руками и бросился бежать. Вслед ему неслось тяжелое сопение бонакона и холодный женский смех. Он бежал, не помня себя, не глядя под ноги, и не заметил, как оказался в лесу. Падение было неизбежно…
Кто-то осторожно ступал по сухому валежнику, и беглец, боясь пошевелиться, больше всего хотел, чтобы земля поглотила его и облизнулась. Шаги стихли. Беглец поднял голову и увидел стоящую перед ним старуху в черном платке. Она протягивала к нему руки и бормотала что-то на своем наречии, которого беглец раньше не понимал, но теперь отчетливо слышал: «Пожалей меня, добрый господин, не губи душу…». Слова впивались в самое сердце, стучали в его голове – наливаясь свинцом, она завалилась набок, прерывая последнее дыхание.
|
