| Я тем временем, конечно, не мог оставить без внимания такой привлекательный сверкающий металлом предмет и, поочередно щелкая всеми доступными частями, добрался до курка. Не понять так просто общими словами всю ценность победы 1945 года. Истории из жизни обычных людей-вот что способно передать ощущения ярко...
Блокадный Ленинград
Как смогли выдержать?..
автор: Эдуард Брониславович Марчик
13 Апреля 2009
Эдуард Брониславович Марчик
Страшные блокадные дни и ночи Ленинграда моя семья испытала с начала сентября 1941 года по 8 августа 1942, когда по «Дороге жизни» - Ладожскому озеру, на катере мы с матерью были вывезены из окружения. Было мне тогда четыре года.
Конечно, воспоминания о том времени сложились у меня со слов матери Елены Тимофеевны Марчик. С начала войны она работала калькулятором в столовой 2-го Володарского района, жили же мы на противоположной стороне города - на 8-й линии Васильевского острова. И когда сомкнулось вражеское кольцо, усилились бомбежки города, трамвай практически не работал - добраться до дому матери удавалось на попутных грузовиках, да и то лишь два раза в неделю. Уходя на работу, мать напутствовала: «Вот эти несколько ложек крупы съешь сегодня, вот эти - завтра, а остальные, если не приду, на третий день». Настоящим праздником было ее посещение - она несла с собой успокоение от ночных тревог, душевное тепло и... два - три стакана бульона, который она сэкономила со своих скудных столовских пайков. Практически голодный, лишенный движения, чтобы сберечь силы и тепло, я лежал в постели дни и ночи. Конечно, это не осталось бесследно для здоровья - к весне 1942-го у меня отнялись ноги и был приобретен на всю жизнь стойкий колит.
Все эти драматичные дни мой отец, Бронислав Антонович Марчик, работал механиком на танковом заводе и находился на казарменном положении. Их завод бомбили ежедневно, был случай, когда отец выводил из ворот завода колонну танков, сидя за водителя в головной машине. Рядом взорвалась авиационная бомба, взрывом сорвало башню танка, а отца контузило. Но не это убило отца. Умер он от истощения 22 января 1942 года. Ведь, получая в день 250 граммов суррогатного хлеба, он еще умудрялся часть его приносить мне, а чтобы заглушить чувство голода пригоршнями уничтожал запасы лекарств семейной аптечки. Помимо голода было испытание холодом, особенно в лютую зиму 1942-го. Дрова в блокадном Ленинграде представляли особую ценность, за две-три вязаночки дров можно было сменять квартиру. Чтобы согреть комнату, мать сожгла в буржуйке всю мебель, включая кровать, и в конце из деревянных предметов осталась лишь рама старинной картины, доставшейся матери от бабушки, которой она очень дорожила. Однако пришлось расстаться и с рамой...
О весне 1942 года мать рассказывала такой эпизод. В нашем доме проживал известный в Ленинграде профессор истории. И вот он отыскал старинное сообщение о том, что во времена Петра I в нашем районе было сооружено огромное конское кладбище. Мобилизовав часть жителей, которые еще могли держать в руках лопату, профессор повел их к предполагаемому захоронению лошадей. В результате истлевшие кости были извлечены из земли, и после длительной варки на поверхности жидкости поблескивали пятна жира. В котел бросали пучки росшей на пустырях крапивы, и получался настоящий блокадный деликатес - крапивный бульон. Памятен еще один военный эпизод моего детства. Квартира наша была на последнем, 8-м этаже, и поэтому дежурившие на крыше дружинники иногда заходили согреться и попить воды. И вот один военный, зайдя к нам, поставил винтовку в коридоре и пошел на кухню. Я тем временем, конечно, не мог оставить без внимания такой привлекательный сверкающий металлом предмет и, поочередно щелкая всеми доступными частями, добрался до курка. Раздался выстрел, пуля пробила потолок, поднялся шум, я от неожиданности забился в угол, а бледный дружинник долго не мог понять причину случившегося. Чудовищную трагедию пережила в блокадные дни младшая сестра матери Анна Тимофеевна Суханова, когда на ее глазах от разрыва бомбы погибла вся ее семья. Вот как это произошло. Дед мой, Тимофей Иванович Ефимов, слыл крепким хозяином и пользовался в семье непререкаемым авторитетом. Семья проживала в деревне «Сельцо» недалеко от станции Любань, описанной Александром Радищевым в его «Путешествие из Петербурга в Москву». Деду казалось, что в их глухие места враг не дойдет. Поэтому он, георгиевский кавалер, заслышав приближающуюся канонаду, приказал родственникам не паниковать и до последнего момента лошадей не запрягал. Однако, когда группировки гитлеровцев прошли по болотистым местам тосненской дорогой, замыкая кольцо блокады, стало ясно - родное село нужно покидать. И вот, нагрузив домашний скарб на две подводы, семья во главе с дедом двинулась в путь. На третий день их обоз настиг немецкий самолет-разведчик и начал обстреливать из пулемета. Дед Тимофей то гнал вскачь лошадей, то мгновенно останавливал повозки, и в итоге пулеметные очереди лишь вспахивали придорожную пыль. Немецкого летчика это настолько задело, что на неуязвимый обоз была брошена бомба. От ее разрыва погибли все, кроме Анны Тимофеевны - ее отец, мать, муж и обе доченьки. Да и она сама была контужена взрывной волной. Не помня себя от горя, тетя с истошным криком бросилась за тенью вражеского самолета. Фашистский изверг не пощадил и ее - пулеметная очередь прошила кисть руки, и она упала, потеряв сознание. Нашли тетю Анну наши санитары только на следующее утро, истекающую кровью. В госпитале рану подлечили, но левая рука так и осталась лишь с одним поврежденным пальцем. Вырвавшись из страшного кольца блокады, мы с матерью несколько недель тряслись в товарных вагонах через весь Советский Союз и оказались в одном из сельских районов Алтайского края. Мать устроилась счетоводом в колхозе и на трудодни получала в неделю каравай хлеба и ароматно пахнувшую настоем трав кружку меда. Каким же чудом света казались нам эти сказочные яства после драматичных месяцев голодного Ленинграда. Из района мы переехали в город Рубцовск Алтайского края, где мать стала работать старшим бухгалтером цеха на Алтайском тракторном заводе, одним из крупных тракторных заводов Союза. После окончания школы я работал на том же заводе слесарем и оттуда был призван в армию, где прослужил два с половиной года в качестве механика истребительного полка. Как выражались тогда за успехи в «боевой и политической подготовке» был досрочно демобилизован в связи с поступлением в Куйбышевский авиационный институт. После его окончания вот уже 34 года работаю ведущим инженером-конструктором в эксплуатационном отделе Центрального специализированного конструкторского бюро. Что можно добавить к скудным воспоминаниям трехлетнего ребенка, на себе испытавшего ужасы тех мрачных дней и ночей блокадного Ленинграда?.. Нынешнему поколению молодых, свободно покупающих хлеб в многочисленных павильонах, трудно представить, что такое 125 граммов блокадного хлеба... Счастье их, что не ощущают они привычки просыпаться ночью и бежать в бомбоубежище. Им трудно представить, как смогли люди выдержать такое. Источником стойкости духа ленинградцев служили сознание общности людей, взаимовыручка. Поэтому даже скупые строки воспоминаний непосредственных участников тех лет помогут донести многое. Ведь, познав прошлое, познаешь истинную ценность настоящего... Тем более, что в общественное сознание начала третьего тысячелетия россиян втравливаются ценности совсем другого порядка - индивидуализм, обогащение, веру лишь в свои бицепсы... Опыт блокадного Ленинграда ярко свидетельствует, что только характер советского народа позволил выстоять в самой жестокой войне человечества.
Пусть же летопись Ленинграда тех лет служит напоминанием молодым об истинных ценностях.
Источник: Строки опаленные войной: воспоминания ветеранов г.Самары. 2002.
Жестокий голод и холод
автор: Зоя Смирнова-Торопова
6 Марта 2009, 08:00
Утром, 13 сентября 1941 г. мы приехали в Ленинград к нашим дачникам на Суворовском, д. 13. Немцы заняли Александровку почти по нашим следам. Мы вошли в квартиру, мама села к столу, уронила голову на руки… и ни до этого, ни потом, за всю жизнь я не слышала такого плача, крика, такой горькой истерики. В чужом городе, без жилья, в летних вещах, без продуктов и карточек с тремя детьми, а ведь ей было всего 38 лет, и впереди 900 дней блокады.
Папа сразу же поехал на Тучков пер. к своему другу, но… тот его не пустил даже на порог. Вот так друзья познаются в беде (кстати сказать, вся семья их умерла в блокаду). Нас приютили наши дачники (которых мы и знали-то всего 2 года) в проходной комнате большой коммунальной квартиры.
Отец ушел в ополчение (ему было 62 года), сестра Муся работала в госпитале нянечкой, брала меня туда, я помогала ей, раненым, даже концерт устроили, и я пела в палатах. Кольцо блокады уже совсем охватило город.
Октябрь месяц. Народу на улицах было мало, бегали только кошки и собаки. Все больше пустели дома. Мы с оставшимися ребятами лазали на крыши. Квартиры в домах были открытые, брошенные с вещами, сколько мы видели открытых квартир, заходили, смотрели, как жили люди, но никто не брал чужого. Я потом вспоминала, ведь все было открыто, бери, что хочешь (сейчас бы все растащили), но, видимо, эта общая беда чувствовалась детьми. Хлеба убавили…Все время хотелось есть. Папа пришел на несколько дней домой, принес столярный клей – плитки (как шоколад), и мы варили из него студень. Горчицы, перцу было полно. Ели, аж во рту и желудке горело, но «вкуснота» необыкновенная. Этого хватило на 2-3 дня, т.к. угощались все в квартире. Потом папа принес «гужи» - это сыромятные кожаные ремни, пропитанные дегтем от хомута к оглобле. Папа выжигал в печке деготь, потом день лежало в воде, отскабливали горелое и варили – ах! какой был студень с мясом и горчицей.
Хлеб опять урезали. Объявили о выдаче крупы: 200 г и 100 масла растительного на месяц только на детские и рабочие карточки. Очень холодно. Окна все выбиты от бомбежек, дров нет, пока еще возможно рубили скамейки, на разрушках выбирали деревянное и несли домой.
Поначалу мы спускались в убежище под домом на 6-й Советский. Однажды бомбежка была очень сильная – ведь Смольный был рядом. Я задремала и очнулась от сильного грохота, уши заложило, гудело в голове, свет погас, и в убежище хлестала вода, все кричали в темноте, звали на помощь, толкались, а вода прибывала, пока я оказалась у входа вода мне была по плечи (октябрь месяц). Нас вытаскивали дружинницы. Оказалось, посредине Суворовского пр. упала 1-тонная бомба, пробив канализацию, оторвало угол дома, поэтому нас и залило водой. Но!.. Это спасло нас в ужасную морозную зиму 1942 г.
Ноябрь – голод уже совсем обнаглел, ничего не достать, в столовой давали 0,5 л супу из дрожжей – вода, соль и дрожжи (ах, мучки бы, и блинчики спечь…), кислая водичка, пахнет хлебом. Ну, и очередь часа на 2 за ней. Мама тоже была в поисках еды, они с т. Клавой (моя тетя) пошли на передовую (уже около Пулково) и собирали овес на полях. Это было счастье, мы его варили в большой кастрюле, разливали в тарелки, а рядом ставили другую. Ложку с варевом в рот, пососешь отвар и выплевываешь «пелушки» в тарелку, т.к. колючий овес нельзя было глотать, но суп был вкусный, потом эти «пелушки» варили еще раза два до прозрачной водички. Также мама принесла «сладкую землю», т.е. вначале блокады немцы разбомбили Бадаевские склады, расплавленный огнем сахар тек и впитывался в землю, люди набирали мешочки сладкой земли и потом заливали водой, отстаивали и пили грязно-сладкий чай. Уже не было ни птиц, ни кошек, ни собак – всех выловили и съели.
Мы лежали втроем на кровати в пальто, обуви и под кучей одеял. Жильцы почти все уехали в эвакуацию, наш хозяин тоже, мы остались в его комнате одни. И вот мы ждали, когда хлопнет дверь и появится мама с хлебом. 125-граммовый крошечный черно-зеленый глиняный кусочек, чуть больше спичечного коробка, я до сих пор помню этот «золотой» кусочек. И уже не было родственных чувств, каждый дрожал над своей порцией. Мама делила хлеб на 5 частей и каждый берег свой кусочек, свою крошку за пазухой. Папа! Мой большой добрый папа следил за дележкой, с недоверием, тут же заворачивал хлеб в тряпочку и съедал его под одеялом, а потом все плакал и просил есть, считал, что ему досталось меньше. Только мама отщипывала от своего кусочка – крошечки и, как конфетку, давала Алику.
Представить трудно, только 125 г хлеба и ничего больше. Чтобы было ощущение сытости хлеб подсушивали на печурке и варили в большом количестве воды (каждый свою порцию отдельно – семьи уже не было).
Холод! Холод! Печурку топили только раз в день – берегли топливо. Свет – «фитюльку» тоже берегли. «Фитюлька» - это в блюдце наливали какую-то (не помню) жидкость, крутили фитиль из ваты и клали в блюдце. Свечек не было. Папа с работы долго не приходил. И вот вечером до нас добралась женщина и сообщила, что папа упал на улице – у него отнялись ноги от голода. Мама с Мусей привезли его на саночках домой. Это был конец ноября.
Отец уже не поднялся, он лежал и все просил есть, почему-то какао с булкой (хоть раньше и не пил его). Холод был везде: на улице, в доме… Мы мечтали согреться. Окна все были без стекол, заткнуты чем попало. В окна же и выливали нечистоты. Снег был вокруг весь грязный. Встала проблема питья – вода! Вот тут нас и спасла та бомбежка, когда нас заливало в убежище. Сил уже не было и до Невы было далеко, да и не дойти. На дороге около кинотеатра в снегу были прокопаны, пробиты лунки и в них сочилась вода, а вокруг, как кукушки, сидели дистрофики, закутанные до глаз (мороз до –40), и ждали, когда насочится вода в кружечку или ковшичек. Так, я в течение (не помню), наверное, часа-полутора набирала бидончик (3 л) воды. Потом я одеревеневшими ногами еле-еле поднималась на 3-й этаж – все чай был на день. Да! Только чай! А помыться – увы! Только мечтали. Не мылись с конца ноября 1941 г. по февраль 1942 г. (кому неприятно, не читайте), но вши были частью нашего бытия – голода; одежда приклеивалась к телу. На улице людей почти не видно. Вечером (кто мог ходить на работу) шли по узкой тропке, протоптанной только посередине Суворовского, и чтоб не столкнуться лбами, на груди была прицеплена бляшка фосфорная, она светилась в темноте.
Я все еще выползала на поиски дров и съестного. У нас на 5-й Советской была маленькая пекарня и рано утром рабочий выносил ведро с золой, видимо, когда в печь ставили формы с хлебом, капельки теста капали в золу. И вот я, и несколько окрестных мальчишек ждали с 5-6 утра выхода этого рабочего, и в темноте в драку лезли за крошками, рылись в золе, обдирая ногти. Домой я приносила горсть горелых капель, в 5-литровую кастрюлю наливала воды и ставила на печурку, сыпала туда драгоценную горсть, затем перец, соль, горчицу, закипит – пахнет хлебом. Выхлестаю всю сразу и отвалюсь тут же на пол спать. Ногти были почти до половины содраны от угля и золы – мыться все также было нечем, берегли воду. И никакой заразы.
Папа уже еле дышал и в ночь с 9 на 10 января 1942 г. он умер. Мы еле-еле втроем перенесли его в неотапливаемую комнату, и там он пролежал целый месяц, т.к. мама с трудом ходила и помочь было некому. В феврале прибавили хлеба. Мама отдала 200 г хлеба за гроб, и его на саночках свезли на Большеохтенское кладбище. Мама была верующая и хотела похоронить его по-человечески, но его вытряхнули из гроба в общую могилу, а гроб забрали следующему…
Дома был жестокий холод. Сожгли книги, стулья, печурку топили утром чуть-чуть и вечером. Я всегда стояла около печурки, грелась, на животе пальто и кофта прогорели до дыр, я затыкала эту дырку тряпкой, когда шла на улицу. Спали в пальто под одеялами и матрасами сверху. Температура на улице была от 25 до 40, да и в доме чуть теплее. И это не один-два дня, а ноябрь, декабрь, январь, февраль, март. Муся ушла на казарменное положение, и ей разрешили взять Алика с собой. Мы остались с мамой вдвоем, я уже мало выходила, сил не было подниматься на 3-й этаж, лежала под одеялом и все вспоминала свое безоблачное детство, свою Александровку, сытую жизнь и все ждала, вот отгонят немцев и мы вернемся домой и все будет по-старому… Хлеба прибавили, кажется, по 250 г и даже выдали на месяц 200 г крупы на детскую карточку. Маме стало хуже, ее подобрали на улице и увезли в больницу на Старорусскую улицу, диагноз – дистрофия последней стадии. Мне сообщили на 3-й день, я не знала, где ее и искать, плакала какими-то сухими слезами. Но пришла закутанная бабушка, которая оказалась девушкой из ПВО, и сообщила мне, предлагала пойти с ней, но я осталась. Она оставила мне кусочек сухарика и ушла… Я осталась одна. Огромная холодная квартира и никого. Сначала я еще выходила за хлебом и на промысел, но пекарня не работала, суп уже не давали, кончились спички – нечем топить, нечем заправить «фитюльку»… Я лежала под одеялами и тихо замерзала, опять думала про довоенную жизнь, про еду, еду, еду… Как все было вкусно, даже какао, которое я терпеть не могла.
Март месяц. Немного потеплело, но началась цинга. Я пальцами расшатывала зубы и вытаскивала их. Ноги покрылись нарывами, чесотка и прочее – а теперь о нас говорят, подумаешь – дети блокадники?! И вот в один из мартовских дней доела последний кусочек хлеба, поднялась, оделась во что могла потеплее, взяла папины часы и пошла. Опять бомбежка, я переждала в парадном – вроде улетели. Все метят по Смольному! Я знала, что около Мальцевского рынка бывает толкучка, чуть живые люди, и здоровые тетки и дядьки (а я думала, что все голодают) меняли вещи на хлеб. И вот я сменяла папины часы (старинные, в платине) на… 500 г хлеба.
На последнем посту мне не повезло. Увидели и привели в «каптерку» - там топилась печурка. У меня от холода полопались губы и не согнуть было пальцы рук, ноги одеревенели и опухли. Меня накормили, разомлев от забытой жары, я спала целую ночь и день, потом пришел командир, дал мне кусок хлеба, кусочек сахара. Я ему все рассказала. Он говорит: туда нельзя, не дойдешь. Поедем в детский дом, там тебя накормят, оденут. И я поехала. Они дали мне 2 горбушки хлеба с собой и меня повезли на машине в Александро-Невскую Лавру – там во время блокады был организован детприемник. Об этом никто никогда не вспоминает, а ведь сколько детей спасли от смерти. В этот детприемник привозили, приносили детей, с улиц, искали по квартирам, их поили, кормили, отогревали и тело, и душу.
Наступила весна, городу, заваленному, залитому нечистотами, грозила эпидемия. Вылезли все живые, полуживые люди чистить свой Ленинград. Все верили в победу, в то, что блокада кончится (увы, впереди было еще около 800 дней), еле двигая ногами, тащили кто, что мог, сгребали (даже руками) грязный снег и грузили на машины (военные дали). Никому не платили – деньги были не в ходу, да об этом даже и не говорили (разве теперешние пойдут, не голодные и не умирающие бесплатно работать?). Вывели и нас (было в детском доме нас всего около 40 человек), и мы лопатками с капелькой грязного снега – больше не поднять, чистили город. И вычистили, и выжили.
Потом первый трамвай пустили, люди обнимались и ехали, как на экскурсию (пока немцы не начинали обстрел). Появилась первая травка, именно травка, так как, взяв пакетики с солью, мы выпалывали всю травку подряд и ели с солью. Когда во дворе травы не осталось, нас выводили на улицы и там мы не гуляли и не играли, а сидели на корточках, как старички, и щипали травку, щипали и ели, ели, не было сытости, несмотря на 3-х разовую кормежку и травку, мы слабели и умирали. В детдоме полный лазарет был. Я держалась какой-то силой (видимо, молитвами мамы), но ноги были опухшие и в фурункулах. Помню, я увидела на дороге нарисованные классики (кто-то мог прыгать), я подняла ногу и хотела подпрыгнуть, но, увы! ноги не слушались, я расплакалась в ужасе, что я никогда не смогу прыгать (а ведь на ходу на лошадь запрыгивала в 10 лет).
После страшной зимы люди мечтали выехать на «Большую землю» - это так называли всю страну за блокадой. Эвакуация шла только по «Дороге жизни», но уже по воде. И Смольный объявил эвакуацию всех выживших детей, и в первую очередь детдома…
Источник: http://skaz.ru/
«Кофе» из сладкой земли
автор: Ираида Васильевна Старикова
18 Января 2009, 09:00
«Кофе» из сладкой земли
Ираида Васильевна Старикова
11 сентября 1941 года вечером немецкие самолеты совершили массированный налет на Ленинград. Я с подружкой была в кино. Сеанс прервался, сирена выла, не переставая. Мы выбежали на улицу и увидели: небо над Ленинградом закрыто армадой самолетов. В эту бомбежку немцы сбрасывали только зажигательные бомбы. Цель бомбежки, как мы потом узнали — Бадаевские склады, где были сосредоточены все запасы продуктов. И вот, за одну эту бомбежку немцы уничтожили все продуктовые запасы Ленинграда. Зарево и дым пожарища закрывали все небо над городом. Во время пожара сахар расплавился, и земля пропиталась сладким сиропом. Это место легко можно было определить по запаху.
Находились эти склады территориально за Московским вокзалом. Мы жили от него недалеко, поэтому, когда в октябре уже начался голод, мы с папой ходили на это пожарище. Мы копали пропитанную сахаром землю и, сколько хватало сил, уносили домой. Но вскоре начались морозы, выпал снег, и наши походы прекратились.
Землю растворяли в воде (вода в квартирах в то время еще была), земля оседала, вода отстаивалась, и получалась сладковатая, коричневая жидкость, похожая на кофе. Этот раствор заливали в самовар и кипятили. Грели самовар лучиной, которую щепили из поленьев. В то время в Ленинграде отопление было печное, топили дровами.
Под каждым домом были очень хорошие подвалы, их делили на секции, и каждая квартира имела свой подвал. Жители домов держали там заготовленные на зиму дрова. Обычно какое-то количество дров оставалось после зимы. В эти лето и осень ни о какой централизованной заготовке дров не было и речи. Тем, что осталось от предыдущей зимы, мы и могли греть в самоваре раствор, похожий по цвету на кофе. Этот “кофе” был чуть сладкий и теплый, но, главное, в нем был натуральный сахар.
Котлеты из папье-маше
В первые годы советской власти книжное издательство было на низком уровне. Книги издавались небольшими тиражами, в основном произведения авторов, лояльных к советской власти. Переплеты этих книг были из папье-маше — это спрессованная бумага грязно-песчаного цвета толщиной три-четыре миллиметра. Папа любил читать, ему было интересно знать, о чем пишут советские авторы. Вот поэтому у нас были книги в таких переплетах-обложках. Из этих обложек мы делали котлеты. Отделяли обложку от книги, резали на мелкие кусочки и клали в кастрюлю с водой. В воде они находились несколько часов, а когда бумага разбухала, из нее отжимали лишнюю воду и в эту массу всыпали немножко “муки” из жмыха. Жмых, его еще называли “дуранда”, — это отходы от производства растительного масла. Был жмых от производства подсолнечного масла, льняного, конопляного и др.
Жмых от подсолнечного масла был очень грубый, в нем было много даже не размолотой шелухи семечек. Отходы эти были спрессованы в плитки. Длиной эта плитка была сантиметров 35-40, шириной сантиметров 20, а толщиной — 3 см. Они были крепкие, как камень, и отколоть от такой плитки кусочек можно было только топором.
Чтобы получить подобие муки, надо было этот кусочек натереть на терке: трудная работа, терла жмых я. Полученную “муку” всыпали в размокшую бумагу, размешивали ее и “фарш” готов.
Лепили котлеты и обваливали в той же “муке”, клали на горячую поверхность буржуйки и воображали, что поджариваем котлеты. Ох! как трудно было проглотить кусочек такой котлеты. Держу, держу во рту, а проглотить никак не могу, но глотать надо — это была единственная еда на день, не считая паечки хлеба.
Потом мы перестали делать эти котлеты, а стали варить суп. Всыпали в воду немного этой “муки”, кипятили, и получалась тягучая, как клейстер похлебка. Купить жмых было не просто.
В то время в Ленинграде работали почти все рынки. Купить можно было кое-что и за деньги, но наличных денег у людей не было, а если у кого-то и были какие-то деньги на книжке, то снять можно было только 200 рублей в месяц (такое постановление было), а 900-граммовая буханка хлеба стоила 1000 рублей. Как правило, это была не купля-продажа, а обмен, мы тогда так и говорили “обменяли то-то на то-то”. Так, например, за плитку жмыха мама отдала швейную машинку “Зингер”, и это была большая удача.
Желе из столярного клея
В блокадном Ленинграде на рынке можно было купить столярный клей. Плитка столярного клея была похожа на 100-граммовую шоколадную, только цвет ее был серо-мышиный. Эту плитку клали в воду, она находилась в ней более суток. Когда она размокала, в этой же воде ее начинали варить, все время помешивая. Мама туда добавляла разные специи: лавровый лист, перец, гвоздику… Специи почти у всех хозяек всегда были. Готовое варево разливали по тарелкам, и получалось желе чудесного янтарного цвета.
Когда я в первый раз съела это желе, то чуть не плясала от радости и все время говорила: «Мы теперь не умрем, мы теперь не умрем!» Ели мы это желе недели две, потом я сказала: «Пусть лучше я умру, но больше я этот клей есть не буду».
Теперь совершенно не переношу запах столярного клея или чего-то напоминающего этот запах.
Щи из кочерыжек
В октябре уже начал чувствоваться голод. Насколько положение серьезно, я отчетливо осознала, когда, войдя в подъезд нашего дома, увидела, как кошка пожирает кошку. Мне стало жутко.
Папа в начале октября сказал: «Доченька, поедем за кочерыжками». Кочерыжка остается на поле после того, как срежут созревший качан капусты. Корень капусты находится в земле, а предкорневая кочерыжка — на поверхности и растет до тех пор, пока начинает завязываться вилок (кочан). Пока вилок не завязался, кочерыжка растет, и на ней вырастают большие листья капусты. Их обрывают на корм скоту, а вот оставшиеся на кочерыжке обломки этих листьев и являлись пригодными для еды. Сама кочерыжка вырастала до 10-15 сантиметров высотой и до четырех сантиметров в диаметре.
Кочерыжка была совершенно одеревеневшая, поперек ее очень трудно было резать, резали ее только вдоль, но обломки от листьев — это настоящая капуста. Варили эту одеревеневшую кочерыжку с обломками листьев — получались настоящие вкусные щи.
Ездить за этими кочерыжками надо было далеко на окраину Ленинграда к Нарвской заставе за Кировский (бывший Путиловский) завод. Трамваи тогда еще ходили, они ходили до 21 ноября 1941 года. За Кировским заводом начинались колхозные поля, на них выращивали картофель, морковь, свеклу, капусту и т.п. Урожай собрали в сентябре, а капусту срезали самую последнюю. Кочерыжки еще оставались на поле, вот за ними и ездили многие ленинградцы. Мы съездили только два раза, первый раз очень удачно, а второй раз чудом уцелели. Немцы подошли уже совсем близко, им видно было, что на этом участке скапливается много народа. Они начали обстреливать это место плотным и частым огнем, было много убитых и раненых. Больше мы туда не ездили.
Один эпизод из жизни блокадного Ленинграда
Это было зимой 1941-1942 годов. Кроме голода, бомбежек, артобстрелов и холода — не было воды.
Кто мог и кто жил ближе к Неве, ходили, нет, это не точно, брели на Неву за водой. В нашем доме была булочная, а рядом с домом — площадка, на которой находился гараж пожарных машин. Вот на этой площадке был люк. В нем вода не замерзала а, когда вычерпывали всю воду, она через какое-то время вновь набиралась. Глубина этого люка-колодца была метра три-три с половиной. Жильцы нашего дома и соседних домов ходили сюда по воду. Я не помню почему, но воду начинали брать с шести часов утра. Булочная тоже открывалась в шесть часов утра. Очередь стояла большая и за водой, и в булочную. Мне казалось, что очередь занимали с трех-четырех часов ночи. В четыре-пять часов мама меня будила, а сама уходила раньше занимать очередь.
Стоят люди за водой, еле держатся на ногах, голодные, замерзшие, закутанные во все, что можно на себя надеть, с бидонами, с чайниками, с кружками. К кружкам привязаны веревочки или бечевочки. Подходит эта еле бредущая тень к люку, становится на колени и бережно опускает кружку в колодец, стараясь зачерпнуть воды. Достанет сколько удастся зачерпнуть, выльет в бидончик и опять опускает кружку.
По неписанному закону, можно было зачерпнуть и поднять кружку только три раза. Если за эти три раза кто-то не сумел достать воды, то молча, без ропота отходил от люка. Чтобы большее количество раз можно было опустить кружку в люк, ходили из семьи все, кто мог двигаться.
Не только терпение и стойкость помогали нашей семье, папе, маме и мне выжить, но главное — мамина вера в Господа Бога и ее молитва. Она была очень верующий человек. Молила она и о нас, и о тех, кто был на фронте, а на передовой было из нашей семьи трое: два брата и зять. Все остались живы и вернулись с большими наградами.
Улицы Ленинграда 1941-1942 гг.
Улицы пустынные, редко встречаются люди. В снежные завалы вмерзли давно уже остановившиеся трамваи и троллейбусы. Света нет, воды нет, канализация не работает. Витрины закрыты деревянными щитами и мешками с песком. Мешки песком засыпали женщины и мы, девушки-студентки, нам же приходилось закрывать памятники мешками с песком. Тяжело было. Ребята, почти все, ушли добровольцами на фронт. Зима 1940-42 годов была очень холодная, доходило до 40 градусов мороза, и очень снежная. Идешь по узким тропам, как по траншее, сугробы выше головы. Один раз, когда я шла на работу, за что-то зацепилась ногой, посмотрела, рука торчит из сугроба. Страшно. Люди умирали на ходу, трупы заносило снегом.
До войны в Ленинграде жили очень скученно. Редко какая семья имела отдельную квартиру. Обычно сколько комнат в квартире, столько и семей. Когда голод, бомбежки, обстрелы и холод стали косить людей, комнаты освобождались и оставшиеся в живых люди часто объединялись и жили вместе в одной большой комнате, чтоб было теплее, тем более что не все могли обзавестись буржуйками. Топили буржуйки не ради тепла — это была роскошь, топили, чтоб растопить снег или сварить, если было из чего (жмых, столярный клей и…) клейкую жидкость «суп», или желе из столярного клея. Буржуйки топили стульями, табуретками, столами, книгами и вообще всем, что могло гореть. Трубы от этих печечек выводились на улицу через форточки. Все отходы и нечистоты тоже выливались через форточки из окон освободившихся от жильцов комнат.
Когда с улицы смотришь на дом, вот какая картина: с подоконников свисают сосульки разных цветов, из окон торчат трубы, многие окна заколочены фанерой или досками. Очень тревожный и мрачный вид. И вот наступил март. Весна. Все стало таять. Представьте только: такой загрязненный город, такие изможденные люди, сырой холодный воздух. Какая страшная опасность возникновения эпидемий!
Это еще один ни с чем не сравнимый подвиг ленинградцев: не дали вспыхнуть эпидемии. Выходили убирать город все жители Ленинграда, кто мог подняться, убирали от зимних нечистот свои дворы и улицы. Трудно было держать лопату, заступ, о ломе и говорить не приходится. Лом держали два-три человека, чтобы сколоть ледяные глыбы. Эпидемий не было. Умирали от голода, от бомбежек, от холода, от артобстрелов, но не от эпидемий.
Материал передан для публикации Ираидой Васильевной Стариковой
Источник: Непридуманные рассказы о Войне
|
