Продолжаю публиковать военные воспоминания очень хорошего человека, моего дальнего родственника

37. Медсанбат в парке Ораниенбаума. 24 сентября 1941 г.

Я лежал на сене в кузове полуторки, ехавшей к штабу, когда со сто¬роны деревни с высокого бугра раздалась пулемётная очередь. Шофер прибавил газу. Несколько пуль попало в машину, но мы проскочили и вскоре в большое село (вероятно, Санино). Оно было безлюдно и полы¬хало в огне, Пожар был таким сильным, что на дорогу летели головеш¬ки, и шофер с опасением развернул машину обратно. В селе делать было нечего, но ехать обратно под пулеметный огонь тоже бессмысленно. Шофер вышел из кабины посоветоваться со мной, но я был согласен на все. Надеясь на сумерки, он сказал мне: «Готовься, проскочим!». Мои приготовления были просты - прижаться к запасному колесу и пододви¬нуть к себе жестяную банку.
Перед деревней навстречу нам двигалась батарея зенитчиков, и шо¬фер остановился. Они снялись с позиций из-за отсутствия снарядов, советовали нам лесной дорогой пробираться в Ораниенбаум. Взяли их раненых и полночи ехали лесной дорогой, подбирая по дороге еще раненых. Наконец въехали в город, совершенно пустой и без единого огонька. Не было возможности у кого-либо что-либо узнать. Уже проехав весь городок, в лесу, разворачивая машину, чтобы вновь ехать в город, машина попала в кювет. Шофер вылез из кабины и обратился ко мне за советом, как наиболее бодрому из раненых. Отдохнув в машине и даже подремав, я вспомнил, что с утра ничего не ел. Оказалось - шофер то¬же. Было около двух часов ночи. В мешке у меня за спиной была целая буханка хлеба, полученная рано утром перед нашим походом. Вот мы и решили подкрепиться и ждать утра. Было темно, тихо, тепло и пустынно. Раненые лежали тихо, только один из них взял кусочек хлеба. Вдруг среди деревьев я увидел, как мелькнуло что-то белое. Шофер пошел посмотреть, через минуту к нам подошли сестры. Оказалось, что в 30 метрах стоят палатки медсанбата нашей дивизии, в котором все спят, так как в последние дни раненые не поступали, А мелькнувшее белое пятно, увиденвое мною, была одной из медсестёр, выбежавшей «до ветру».
Разбудили врачей и нас срочно начали обслуживать. Я оказался в исключительном положении так как во-первых мое ранение не требовало сроч¬ных мер и во-вторых у меня среди медсестёр выявились знакомые, кото¬рые лечили меня в Агалатове в марте от приступа гастрита. С кружкой чая на сгущёнке и другими «деликатесами» я просидел с ни¬ми у печурки до утра. Это были чудесные   незабываемые часы отдыха в приятной компании и комфорте. Только на рассвете спохватились, что мне тоже нужна перевязка и осмотр у врачей.

38. Танк КВ у Катальной горки. 24 сентября 1941 г.

Утром группу раненых из 15-ro медсанбата на автобусе привезли на эвакопункт, расположившийся в каком-то дворце. До регистрационного сто¬ла, находившегося в шикарном холле или гостиной, я доскакал на од¬ной ноге с помощью поломанного костыля, подаренного девочками из медсанбата. Впервые в жизни увидел я дворцовую роскошь и узнал у ка¬кого-то солдата, что это Китайский дворец царицы Екатерины. Много лет спустя, побывав здесь вновь, я убедился в ошибке солдата - эвакопункт располагался в павильоне «Катальная горка», а не в «Китайский дворец», который всю войну стоял пустым и потому сохранил¬ся без реставрации.
Когда подошла моя очередь на регистрацию, сестра спросила меня: «Куда ранен?», я, естественно, показал на ногу. Тут и я и она увидели, что рана сильно кровоточит, кровь прямо ручейком течет на сапог и пол. Повидимому мне прыгать нё следовало: Тут же меня положили на носил¬ки и изменили пометку в эвакокарточке с "сидячего" на "лежачего".
Таким образом обозначался каждый раненый. Картонная эвакокарточка давалась легкораненым на руки, а тяжелораненым клалась на грудь под гимнастерку или прикручивалась бинтом к повязке. Это был основной докумеит, утеря которого могла послужить началом неприятностей медицинского и юридического характера т.к. в нём кроме фамилии, звания, воинской части, указывалось место и время ранения, данные о прививках, наличие осколков и другие данные. Кроме того, у многих вооб¬ще других документов не было, а так могут принять и за дезертира. Лежал я на носилках среди картин и украшении почти весь день. Хоро¬шо накормленные, мы отдыхали и обменивались новостями с теми, кто мог говорить.
Тут лежали люди разного звания и из разных родов войск – артиллерия, авиация, флот, пехота и т.д. Положение  везде было крайне напря¬женным, но настроение не паническое, даже оптимистическое, может быть потому, что нас всех должны вывезти. В конце дня нас погрузили в автобус. Лежа на подвешенных в автобусе носилках, я увидел на Парковой алее большой грязный и помя¬тый танк КВ. «Зачем его сюда притащили? Ремонтировать как нас, что ли?»- сострил я. В 1975 г бывший комиссар 15-го медсанбата Дибцев Н.Я.рассказал мне, что это был один из двух боевых КВ, дей¬ствовавших иа Ораниенбаумском плацдарме в те дни. Он отстаивался здесь в засаде, охраняя шоссе на случай прорыва немецких войск. Позиция на высоком бугре была весьма удобна, Вообще это был важный резерв, хотя и имел непрезентабельный вид.
На этой же встрече в 1975 г. меня опознала бывшая медсестра, a затем врач Илькова (Медведева). Она помнила меня и тот день, ког¬да ночью привезли раненых в их палаточный городок, а также в Агалатове.

39. Случай в эвакопункте. 24 сентября 1941 г.
   
В нашем ряду носилок с ранеными лежал на высокой подушке из шине¬ли или чего-то еще крупный мужчина с сильно забинтованной головой. По существу был виден только нос и часть щек. Раненый молчал, и бы¬ло неясно - спит он или находится без памяти. Рядом с ним лежал тяжелораненый с перевязанной головой, левой рукой и грудью. Этот второй стонал, к нему часто подходила сестра, давала лекарства и пить из графина, стоявшего на тумбочке между обоими. Тут же на та-буретке было какое-то лекарство. Одновременно сестра посматривала и за первым раненым. Где-то в стороне шёл разговор о всяких фронто¬вых делах, и кто-то из говорунов заявил, что вон тот немец бомбил их батарею и они, зенитчики, его сбили. Первый раненый никак не peaгировал на это, то ли не слыша, то ли не понимая, что речь идёт о нём. Я тоже не обратил на это внимание, второй же сопел, стонал и ворочался. Еще кто-то обратил внимание, что и сапоги у первого ка¬кие-то особенные.
Разговор уже утихал, когда второй как-то с трудом и стоком припод¬нялся на одном локте, достал с тумбочки графин с водой и со всего маху в падении на табуретку стукнул им по лицу первого. Графин вдребезги, вода, кровь. Первый пошевелился и стих. Прибежали сес¬тра и санитар. Подобрали упавшего второго и унесли первого, которой лежал без движения, может быть и без сознания. Появилось начальство, которое ругало сестру за недосмотр. Был ли первый действительно немецким летчиком и остался ли он жив - никто из нас так и не узнал.

40. Морской волк в юбке.

Группу "сидячих и лежачих" раненых привезли на причал Ораниенбаума уже вечером 24 сентября. Там шла погрузка, "ходячих" на небольшое судно технического флота. Это было необычное низкосидящее в воде судно с одной рабочей палубой, краном и небольшой надстройкой. Основная часть пассажиров (более 100) разместилась на палубе среди лебёдок,
бухт тросов и канатов, а 12 носилок с "лежачими", среди которых находился и я, поместили в надстройке. Команда судка состояла по моим наблюдениям всего из 4-х или 5-ти человек, из которых я запомнил пожилого механика в засаленной одежде и молоденького светловолосого
паренька, а также капитана - женщины средних лет в морской форме, с простуженным хриплым голосом. Она властно распоряжалась на судне и на причале, но удивительно заботливо и по-хозяйски гостеприимно размещала раненых на палубе, подготавливая к сложному переходу.
Когда судно отвалило от стенки, она крикнула оставшейся на причале толпе гражданских, желавших также эвакуироваться «Мы еще придем за вами!». Становилось ясно от этих слов, что Ораниенбаум эвакуируют полностью и, вероятно, сдадут.
Уже через час возникла проблема “утки". На просьбу «лежачих» об этом приборе старый механик как-то растерялся, не найдя подходя¬щей замены. Жестяные банки из-под масла забраковывались. Но капи¬тан решила эту проблему просто - принесла бутылку из-под шампанско¬го, тем покорила нас вниманием и сообразительностыо.
Шли заливом ночью в полной темноте, слыша отдалённую стрельбу на берегах. Уже вблизи  ленинградского морского порта попали в район бомбёжки и артобстрела. На воде ночью это казалось еще страшнее, правда наше судно прошло как-то стороной, да его в темноте без ог¬ней, вероятно, и увидеть было невозможно.
В порту нас ждали автобусы. Выгрузка сопровождалась поторапливанием капитана, чувствовалось, что ее ответственность не кончалась швар¬товкой в порту. Встретившие нас медики размещали прибывших по маши¬нам тоже деловито и быстро. Среди ленинградцев возник вопрос: «Куда повезут?» Мне было безразлично, так как города я не знал. Первые ма¬шины ушли в «Боткинские». В нашем автобусе медсестра сидела и ждала команды. Был уже второй час ночи, когда открылась дверца автобуса и мужской голос сказал: «нa Карла Маркса». Как потом оказалось, это была большая удача.
Много лет спустя я узнал, что в Ораниенбауме живет бывший капитан-женщина и пользуется в городе заслуженным уважением. Мне подумалось, что это та женщина из сентябрьской ночи 1941 г. Чтобы найти, её я написал в отдел «отзовитесь» газеты «Смена». Статья была опубликована, но ответа не поступило. По-видимому, я опоздал. Её уже не было!

41. В роддоме на ул. Карла Маркса.

Госпиталь, куда меня привезли ночью 25 сентября, мне сразу очень понра-вился, во-первых, новое 4-х этажное светлосерое здание внушало до¬верие, во-вторых, лифт, куда вкатили каталку с моими носилками. Я это чудо техники увидел впервые. В-третьих, дряхлая старушка в лифте поразила меня своим героическим духом. На её вопрос «Как дела на фронте?» я ответил: «Плохо, войск наших мало, Ораниенбаум наверно сдадим». Это была правда, какой она представлялась тогда. Но ста¬рушка с возмущением мне ответила: «Отстоим и Ораниенбаум, и Питер, будем бороться до последнего!» И я подумал тогда, что если в такой тщедушной старушке столько уверенности, а в искренности ее сомневаться было нельзя, то видно у всех в городе такой боевой дух. В-четвертых, меня поместили в небольшую офицерскую палату, состоящую как бы из двух комнат, соединенных широким проемом. Правда, койка моя стояла в проходе у двери, Но это не смутило меня, всё виделось хорошим, необычайно хорошим после всего увиденного.
Госпиталь располагался в гинекологическом отделении и родильном доме педиатрического института, потому здесь все было как-то хорошо налажено. Ногу мою еще в эвакопункте прибинтовали к доске, в виде длинной металлической сетке, так, что кальсоны было не одеть и ме¬ня нарядили в длинную женскую рубашку из тонкого материала, даже с кружевами. Весь день я чувствовал себя неважно, хотя ранение моё было простое и без осложнений, пуля отколола часть берцовой кости  и вышла ниже колена. К вечеру поднялась температура. После бани и перевязок сил не было даже говорить, и у моей постели появилась сиделка. Это была молодая крупная женщина-работница соседнего завода им. К.Маркса. Она пpишла после работы, тихо сидела около меня, пыталась говорить со мной, поила чем-то. Всю ночь в темноте я видел её лицо, может она и спа¬ла сидя. Когда утром мне стало лучше, я написал письмо тете и дяде и попросил опустить его в почтовый ящик. Сиделка же сказала, что отнесет письмо по адресу после работы, так быстрее,
И опять я удивился внимательности и чуткости ленинградцев. Через день пришли дядя и тетя. Я уже немного ходил на костылях в женской рубашке (я был не один такой) с торчащим сзади у спины концом металлической. Они принесли скромные подарки в виде дешевых конфет и домашних блинчиков - уже ощущалась голодная жизнь в городе. Дядя быстро заснул, сидя на диване в коридоре, видно был очень слаб. От них я узнал, что сын их Гриша находится в училище в Новосибирске. Мне было приятно, что я защищал его город.
В последующий визит тетя пришла одна, а затем видно и ей это уже было не под силу, город вошёл в полосу голода. В госпитале голодный паек ощущался меньше, но я помню, какое оживление вызвало появле¬ние во дворе трактора с прицепом, наполненным капустными листьями. Капусту тушили с соей, вообще в рационе было всё больше сои, водо¬рослей, соков неизвестного происхождения, всё меньше мяса и молоч¬ных продуктов. В октябре они исчезли совсем.
В госпитале работали и ночевали многие шефы и студенты. Здесь было теплее и чуть-чуть сытнее, а главное, жизнь более полезная, содержательная. Часть студентов после киносеансов оставалась ночевать в зале. Но все обслуживавшие вели себя исключительно скромно, хотя были голодными. Сиделка, санитарки, врачи во время обеда исчезали, чтобы не мешать нам. Порции отмеривались с аптекарской точностью. Никаких подозрений или следов воровства мы не знали, такого тогда представить себе нельзя было.
Октябрь был холодным, сырым и тёмным. Воздушные тревоги и бомбёжки ежедневные, а часто по несколько раз в сутки. Городские новости мы знали, но понять всего происходящее было не просто. На фронте как будто наступило затишье.
Однажды бомба упала около проходной завода как раз напротив госпи¬таля, в этот момент я стоял в коридоре, ожидая лифт, так как тревога только-только прозвучала. Дом задрожал от взрыва, волной меня отбросило к стене, посыпались стёкла, по коридору прошёл шквал ветра. После отбоя тревоги, проходя через вестибюль, я увидел многих из 19-ти раненых рабочих завода. У одного рана была страшная - снесена нижняя челюсть и разорвана шея, из горла выходили пузырьки воздуха, и хлюпала кровь. В то время много говорили о предателях-ракетчиках, в частности в этом случая  якобы поймали такого на территории завода, в мусорном ящике, А бомба упала в момент пересменки, когда у проходной больше всего народа. И это могло быть не случайно.
На ноябрьские праздники нам дали по мензурочке какого-то вина и ходил по палатам с поздравлениями директор института профессор Менделеева. Это была старая сгорбленная, но бодрая и приветливая женщина, которая, говорили, пользовалась огромным авторитетом.

42. Ванна в педиатрическом.

Близко  познакомился и оценил я это изобретение в далёком, холод¬ном и голодном октябре 1941 года. До 19 лет я не пользовался ван¬ной, так как в Пензе мы жили в условиях отсутствия водопровода и ка¬нализации, а мылись в известной городской бане под названием «На Козьем болоте». Там в общей мыльной отец мой не брал ванну из-за ненадежности их санитарного состояния. В тех случаях, когда всей семьей мылись в "номерах", то брали более дешёвый и удобный - с душем. Вот таким нецивилизованным был я в те дни. Здесь мне дове¬лось поплескаться в ванне и оценить её достоинства. Я понял, что она доставляет огромное удовольствие, и что во время бомбежки можно не спускаться в подвал, а залезать в ванну.
После армейской бани, где в суматохе и спешке сдираешь с себя грязь, после мечты о шайке воды на фронте, отдельная ванная комната, обилие теплой и даже горячей воды делало ее райским уголком. Довольно быстро выяснил я еще одну приятную новость - ванна открыта круглые сутки и можно получать огромное удовольствие от лежания в теплой воде, тем более, что в палатах стало холоднее. Под загипсованную ногу, поднятую вверх, я подсовывал швабру. Однажды в ванне меня застала воздушная тревога, тут я понял, что это еще и отличное убежище, даже более безопасное, чем подвал. После этого случая при сигнале воздушной тревоги я старался неза¬метно проскользнуть в ванну и там, в тепле и удобстве, переждать опасность. Там звуки выстрелов и взрывов слышались меньше, всё как-то отдалённо, будто ты в другом мире, отдыхаешь от тяжёлой дей¬ствительности.
Я удивлялся тому, почему мои товарищи не так ценят счастье, дос¬тавшееся нам после грязи и ужасов фронта. Не всегда и не всем оно доставалось, я же его испытал и оценил. Потом, в декабре на волховском фронте, засыпая в снегу, завернув¬шись в плащ-палатку, я согревал себя воспоминаниями об этой ванне, Этот самообман походил на воспоминания о банке тушенки после куска недоваренной и несолёной конины. На всю жизнь осталась у меня любовь к тёплой ванне.